Было бы не хорошо, если я бы сказала о нём непристойные вещи, поэтому я окрашу его портрет в акриловые тона, с изломами нежности, с вмятинами из осколков этого жестоко мира. Он не был художником, он не был писателем или поэтом, но в моём сознание он всегда иллюстрировался, как высшее существо с невероятным, чутким умом и образом мысли. На его лице были написаны яркие, живые эмоции, которые я так любила переносить на бумагу, излагая всё в стихотворной форме, рисуя его с надеждой, что и через пятьюдесят лет он будет таким же красивым, как сейчас. В его внешности, что была популярна среди жителей этой страны, я, да и многие другие, находили необычайную прелесть и какое-то влечение. Большие, голубые глаза, что глядели из-под длинных ресниц, наблюдали за каждым мои движениям, будто бы записывая это куда-то, чтобы сохранить в вечной памяти. Тёмные волосы и изысканный подбородок, чёткие черты лица. Тонкие кисти рук, будто бы у скрипача, стремительный и волнующий взгляд, что заставлял меня вздрагивать, а потом таять в какой-то неформальной нежности. Собирать этот образ по маленьким пазлам, по осколкам, мне невероятно сложно. Ведь моя память не бездонное небо, не тающее пространство, устремлённое в высь, а всего лишь склад ненужных, впрочем, вещей.
У меня нет ничего, кроме одной фотографии, недопитой бутылки виски 1940 года, пачки сигарет и подушки, насквозь пропахшей сиренью. И мне, наверно, больше ничего не надо от жизни, меня достали глупые поиски чего-то вечного, бездарные люди, глупые вопросы и состояние неизбежности. Мне не хочется умереть от этой безразличности, но и оставаться чем-то между человеком и призраком мне не хочется ещё больше. Это невыносимо больно, как-будто вашу душу проткнули миллионы иголок, исшили вас, скрепили навечно, не оставляя шансов на дальнейшее выживание. И вы умираете, вы уже хотите закрыть глаза, но тут вас опять поднимают и заставляют дышать, назло себе, назло этой нелепой смерти. И ты снова живёшь, цепляясь за призрачные воспоминания, за чью-то бледную руку.
Что же осталось от нас? Недопитое кофе, миллионы скомканных страниц, театральные образы, не дорисованные картины и песни, которые тоже не допеты. Стержень моей гелевой ручки давно кончился, как кончилась твоя жизнь. Видно столько тебе было отмерено, и ты так быстро всё использовал, не обернувшись назад. Тебе нечего было терять, у тебя ничего не было. До, почти ничего. Ведь я — всего лишь строка в твоей книги. А может, я даже просто сноска на полях. Но знаешь ли, я не жалею, потому что не будь меня в твоей жизни, ты не проснулся бы одним утром и не сказал бы, что хочешь умереть от счастья, задыхаясь на больничной койке, меряя взглядами капли в капельнице. Ты бы не сжал кулак, не открыл глаза. Может, я всего лишь сноска, но зато я стою всей твоей жизни. По крайней мере, самых ярких моментов.
Может ради этого и стоит жить, стоит дышать этим гадким воздухом, стоит просыпаться в пять утра ради того, что бы нарисовать воспоминания. Сходя с ума по прошлому, вырывая новые страницы из книги, играя на гитаре грустные песни, обещая Богу, что завтра наступит рассвет. Нет, не тот рассвет, когда солнце встаёт, а мой рассвет, я проснусь и буду знать, для чего я живу в этом мире. Завтра я проснусь, помою горы грязной посуды, выстираю бельё и развешу его на верёвке, наконец-то допишу строки в своей книги и скажу: я живу, что бы кода-нибудь снова встретить тебя.
А у тебя сейчас, наверно, счастье. Я так надеюсь, ведь ты любишь улыбаться. По-разному, по-своему. А я, наверно, так же схожу с ума, швыряю тарелки, убиваюсь от чего-то, что мне так надоело. Призрачный туман, мокрые щёки, красные от слёз глаза, прокуренные лёгкие и пустые счета на моей банковской карте. Что от жизни мне надо? Тебя. Но ты есть у Бога, а значит, у меня тебя нет. И жить остаётся всего ничего, только ради того, что снова встретить тебя. Жить, чтобы так же лежать на больничной койке, умирать от боли, но знать, что это кому-нибудь нужно. Что-то встретит меня.
Я иду босиком по холодному полу. Я понимаю, что стены давят, я не могу дышать. Будто я наглоталась кислорода, и он такой чистый, что это чистота приносит больное утешение. Прислоняясь к стене, что так нежно ласкает меня холодом, я , наконец-то, понимаю, какого это быть между мирами. Ты ещё не умер, но и ты не живёшь. Ты никому не нужен, тебе тоже. Это как паззлы, если не за кого зацепиться, то один, не для кого. У тебя нет надежды, нет стимула.
И в шкатулке, где замерла механическая балерина, остатки сгоревших мыслей, реквием и пыль. На столе по-прежнему надоедливые старые часы, чьё тиканье раздаётся ночью, пронзая тишину. Я давно привыкла. Давно не обращаю внимания, что отстают на час. Жаль, что время не умеет отставать. И по ночам, когда мысли переполняют голову, и хочется забыть обо всём и просто уснуть, недалёкие часы напоминают, что жизнь продолжается, что завтра, а точнее уже сегодня, ты опять проснёшь в этом мире, дабы найти себя.

Спустя года. А может месяцы, я проснусь утром на больничной койке, сжимая одеяло в руке, дыша через кислородную маску. Я буду безумно счастлива. Я буду улыбаться, произнося одни лишь слова: «Бог сегодня есть...» Поэтому я сегодня живу в последний раз, дышу в последний раз, я сегодня в последний раз Я. У меня больше нет надобности быть здесь, у мне нет надобности дышать чужим кислородом. Я просто точно знаю: я жила, чтобы сегодня снова встретиться с тобой.